Настоящая Либерталия: какой была экономика на пиратском Мадагаскаре

Подлинная история Сент-Мари может показаться прозаической, но это было настоящее пиратское поселение, где разбойники, промышлявшие на судах в Индийском океане, без труда могли найти убежище, встретить соотечествен- ников, и даже (по крайней мере, в 1691–1699 годах) поменять часть своей добычи на некоторые удобства оседлой жизни. Несколько раз в году из Нью-Йорка приходили купеческие суда, груженые не только элем, вином, крепким алкоголем, порохом и оружием, но и товарами, необходимыми при такой жизни — сукном, зеркалами, посудой, молотками, книгамии швейными иглами. Возвращались они, заполненные отчасти награбленными пиратами сокровищами, отчасти же малагасийскими пленниками, которых на Манхэттене продавали в рабство.

По иронии судьбы, именно последняя, вполне законная, «легитимная» торговля Сент-Мари едва не послужила причиной гибели всех пиратов.

Работорговля не была чем-то новеньким на Мадагаскаре. Арабские купцы наживались здесь на междоусобных войнах еще в Средние века. И всё же, в первые годы после появления европейцев в Индийском океане гавани Мадагаскара служили в меньшей степени местом закупки рабов, чем местом для пополнения запасов и переоснастки судов, курсирующих взад и вперед мимо мыса Доброй Надежды.

В Европе постепенно сложилась репутация Мадагаскара как экзотического острова-рая; появились трактаты, восхвалявшие достоинства его почв и климата; французское правительство, как и британское, финансировали попытки основания здесь колоний поселенцев: в Форт-Дофине на юго-востоке (1643–1674) и бухте Сент-Огюстен на юго-западе (1644–1646) соответственно. Обе инициативы провалились. Аналогичным образом не состоялись попытки основать фактории в бухте Антунгила голландцев. На протяжении многих лет Мадагаскар принимал и привечал торговцев, переселенцев и беженцев со всех концов региона Индийского океана — не только из Восточной Африки, но также с берегов Персидского залива, Цейлона, острова Суматра и других далеких земель; и лишь европейские колонисты почти всегда оказывались не в состоянии закрепиться здесь, что, собственно, составляет одну из главных загадок этого периода истории.

До некоторой степени это объяснялось тем, что несостоявшиеся европейские колонисты часто оказывались вовлечены в работорговлю, то есть вступали в союзы с наиболее жестокими и нелюбимыми членами малагасийского общества — бандитами или теми, кто претендовал на статус князьков-воинов. Но это не дает исчерпывающего объяснения, поскольку многие арабские торговцы делали то же, и при этом определенно успешнее. Еще одна причина заключалась в том, что в представлении мала- гасийцев сложился код поведения иноземцев, следовать которому европейцы не желали или не могли. Несколько различные традиции в этом отношении сложились на западноми восточном побережьях. На западе в торговле доминировали купцы — арабы и суахили, которых звали анталаутра — «народ, живущий за морем»; анталаутра основали свои порты и поддерживали постоянную связь с родиной. Заключать браки они предпочитали в своей среде, но формировали тесные союзы с малагасийскими князьками, которых снабжали восхитительными предметами роскоши, а также оружием в обмен на тропические продуктыи рабов. На восточном побережье сложилась совсем иная ситуация. Иноземцы здесь, судя по всему, были представлены по большей части политическими и религиозными беженцами со всех концов Индийского океана; они охотно заключали браки с местным населением и основывали новые элиты, новые правящие династии или аристократические роды, иногда становились жрецами, лекарями и мыслителями, а иногда — и тем, и другим, и третьим одновременно.

Колонисты-европейцы в шестнадцатом и семнадцатом столетиях не придерживались ни той, ни другой стратегии. Они не формировали изолированные анклавы в союзе с малагасийскими правителями, но и заключать смешанные браки и полностью погружаться в сложные политические игры аристократии они также не желали. Европейские торговцы (особенно поначалу) были не в состоянии осыпать своих малагасийских союзников предметами восточной роскоши, которыми, по сути, и не располагали; они всё еще были по большей части незваными гостями на древнем рынке Индийского океана, и товары их родных стран не годились для даров королям.

Единственным исключением было огнестрельное оружие, что лишь способствовало укреплению у малагасийцев представления о европейцах как о жестоких дикарях.

Со временем сперва голландцам, позже французам и англичанам удалось потеснить анталаутра в роли покровителей правителей группы племен сакалава в «государствах» Буйна и Менабе, в основном через вторжение в существующие каналы торговли шелком, фарфором и предметами роскоши при поддержке превосходящей огневой мощи. Иначе говоря, на пиратовони не были похожи, и это впечатление определенно разделяли едва ли не все в регионе, для кого различия между пиратами, работорговцами, колонистами и «легитимными торговцами» представлялось экзотическими юридическими тонкостями, и решительно не влияло на то, чего следовало ожидать на деле от людей, прибывающих на европейских судах. Как отмечает аббат Рошон, европейские суда, проходящие мимо острова, не раз разживались провизией силой, вторгаясь с нежданным ожесточением, сжигая деревни или обрушивая на головы туземцев всю мощь своей артиллерии, если те не торопились удовлетворить потребности команды в скоте, домашней птице или рисе. Нетрудно понять, почему в результате подобных актов насилия один вид европейского судна становился для островитян предвестником террора и бедствия.

В то же самое время европейский расизм привел к тому, что те колонисты, которые пытались прибегнуть ко второй стратегии, оказывались не в состоянии интегрироваться в малагасийское общество вполне. Самый показательный анекдот в этом смысле касается судьбы французской колонии в Форт-Дофине. Ее правители в большинстве своем оказались достаточно благоразумны, чтобы взять в жены дочерей из местных влиятельных семей; жены-малагасийки, а очень скоро — и полноценные семьи были также у многих колонистов (которые почти все были мужчины). Однако с течением времени они оказались втянуты в местную политику, что провоцировало поведение, которое даже иные свидетели из французов описывали как «отвратительную жесткость». Вскоре местное население было настроено по отношению к ним решительно враждебно, так что малагасийская их родня сама уже нуждалась в защите. Но как только на сцене появились француженки, колонисты немедленно оставили эту родню — с самыми ужасными для них же последствиями.

Конец колонии наступил, когда в 1674 году в гавани потерпело крушение судно с молодыми женщинами, направлявшееся в Бурбон на Реюньоне. Женщины убедили губернатора разрешить им выходить замуж за колонистов; в свою очередь, малагасийские жены предали колонистов во власть местных воин, в результате чего около сотни изменников были убиты во время брачных торжеств. Уцелевшие вскоре покинули остров, заклепав запальные отверстия пушек и подпалив склады.

С учетом этой печальной истории сказать, что пиратам удавалось лучше, чем предшествующим переселенцам из Европы, завоевывать признание у своих малагасийских соседей, пожалуй, значит — сказать не так уж много. Однако в то же время становится ясно, что пираты всё же имели некоторые преимущества перед своими соотечественниками. Прежде всего, в их распоряжении фактически были предметы восточной роскоши для умиротворения местных союзников, причем нередко в значительных количествах. Во-вторых, отвергнув столь решительно социальные и политиче- ские устои своей родины, они были готовы к полной интеграции. Спустя недолгое время иностранные наблюдатели отмечают, что малагасийские женщины в порту Сент-Мари «одеты в самые роскошные индийские материалы, расшитые золотом и серебром, носят золотые цепочки, браслеты и даже бриллианты немалой ценности». Болдридж сам женился на местной и, видимо, усыновил нескольких детей. Многие пираты, судя по всему, обосновались на острове, что называется, на века и сделались, по сути, малагасийцами — или, если быть точнее, приняли традиционную роль инородцев-полукровок, «внутренних иноземцев», как их можно было бы назвать, способных быть посредниками с пришлыми торговцами и хорошо известных в этой части побережья.

Однако путь к тому не всегда был гладким, и в этом смысле судьба самого Болдриджа показательна. Поскольку его торговые операции на Сент-Мари законны были по крайней мере лишь наполовину — в 1690-е годы, на протяже- нии почти всего десятилетия, законодательства, запрещающего торговать с изгоями, еще не было — он ощущал тот самый прессинг из пределов своей родины, что вдохновлял на самые отвратительные поступки ранних европейских торговцев. По его собственным позднейшим воспоминаниям, он основал на острове факторию и сделал ее убежищем для всех укрывающихся от непрерывных междоусобных столкновений, набегов и ответных вылазок, которыми особенно отличалась жизнь на материке; после же, при поддержке спасенных им беженцев, он устраивал свои собственные набеги с целью захвата пленников, чтобы выменять на них плененных родственников его союзников. Между делом, разумеется, иных пленников продавали на торговые суда, регулярно прибывавшие сюда с Манхэттена. Как представляется, количество их никогда не было столь велико, чтобы удовлетворить Филлипса — там, в Нью-Йорке. Переписка Болдриджа с его патроном, часть которой сохранилась, обильно приправлена возмущенными упреками в скромном количе- стве и худом качестве тех рабов, которых ему удавалось поставлять.

Несмотря на бесконечные жалобы, в действительности в город поступало, судя по всему, немало рабов-малагасийцев. В пользу этого свидетельствует следующий факт: когда в 1741 году власти Нью-Йорка раскрыли в городе то, что посчитали сетью готовящих восстание революционных ячеек, организованной по принципу языковой общности, то обнаружили, что наиболее заметная часть заговорщиков говорит на языках Западной Африки (фанти, папа и игбо), на ирландском и малагасийском.

Филлипс усилил давление на сотрудника, когда узнал о том, что на Маврикии и Реюньоне собираются завести сахарные плантации — готовый рынок поблизости. Не совсем ясно, что у него было на Болдриджа, но очевидно нечто серьезное, поскольку в 1697 году старого пирата удалось довести до акта самоубийственного предательства: он заманил несколько десятков своих малагасийских союзников, «мужчин, женщин и детей», на торговое судно и в цепях отправил их за океан.

Когда это стало известно, вожди местных кланов, по-видимому, решили, что их радушный прием употребили во зло, и спустя несколько месяцев предприняли общую атаку на порт Сент-Мари и пиратские поселения на материке. На Сент-Мари была разрушена крепость, трем десяткам или около того пиратов перерезали глотки: спастись в море удалось лишь горстке. Похоже, что на материке пиратам было легче отбиться от нападавших (которые, возможно, просто пытались донести предостережение): в некоторых случаях их действи- тельно смогли предупредить, а по крайней мере в одном (речь идет, должно быть, о самом крупном портовом городе Амбонавула, позже Фульпуэнт) — малагасийские союзники даже были готовы их защищать.

Болдриджу повезло. В период нападения туземцев он был в отъезде на Маврикии; проведав о том, что произошло, он немедленно отправился в Америку. Спустя шесть месяцев его сменил другой коммерческий агент, некто Эдвард Уолш; вскоре после того снова появились сообщения о процветающем городе на острове, приютившем сотни флибустьеров. Крепость всё же так и не была отстроена заново. Торговля рабами на острове Сент-Мари прекратилась. Но и торговля награбленным сильно затруднилась: всемирная слава Эвери, позже капитана Кидда (который также имел базу на Сент-Мари), со временем подвигла власти в Лондоне и Нью-Йорке на более решительные действия. Снабжение преступников объявили вне закона, была осуществлена в большей степени символическая карательная экспедиция (обнаружить пиратов тогда не удалось). К тому времени большинство пиратов проживало уже на материке,и отношения их с малагасийскими хозяевами, судя по всему, изменились.

Редакция Forbes Life

Автор

Источник: www.forbes.ru/forbeslife/510802-nastoasaa-libertalia-kakoj-byla-ekonomika-na-piratskom-madagaskare